Берлинская флейта [Рассказы; повести] - Анатолий Гаврилов

Никаких следов Кикотя. Никто его нигде не видел.

Женщина ответила, что недавно видела какого-то человека. Он вышел из лесу с бревном на плече, пересек дорогу и скрылся в лесу.

Цыган, поросенок и петух смотрят из окна на дорогу.

Может, у них спросить? Вдруг они знают?

Вода темная и холодная. Купаться еще рано. Школьники уныло бредут куда-то с рюкзаками. Скоро первое июня, но это ровным счетом ничего не значит. Вот что-то тонкое и бледное прорастает из пасти выброшенного кирзового сапога. Похоже на флейтиста, который часто выступал на школьных вечерах художественной самодеятельности, а потом ушел в военные связисты, но это к делу никак не относится.

— Доложить обстановку.

— Пока, к сожалению, ничего нет.

— Почему?

— Не знаю. Стараюсь. Днем и ночью об этом думаю. Жернова работают, а муки нет. Что-то психологическое. Срыв, наверное. Буду стараться. Погода холодная. Без шапки холодно. И без волос. Сирень цветет. Пух похож на снег…

— Хорошо, продолжайте.

А что продолжать? Продолжать нечего. Пора ставить точку, а страшно. Нужно как-нибудь продержаться до осени, а там, может, что-то изменится внутри.

— Доложить обстановку.

— Дорога плохая, разбитая, автобусы уже туда не ходят, нечто бледное прорастает сквозь кирзовый сапог, похоже на флейтиста…

— Вас спрашивают о пропавшем Кикоте.

— А, Кикоть… так его нигде нет. А может, его и не было никогда?

— Вы проданы с аукциона за десять рублей землевладельцу Автономову из Суздаля. Там ваше место. Сдайте дела и отправляйтесь туда.

М-да.

Лед

Черный ледокол взламывает черные льды, и голубые сколы его сверкают на ярком мартовском солнце.

Льды. Торосы до самого горизонта.

Впрочем, навигация скоро закончится.

Мои родители тоже занимались льдом: отец на ледоколе, мать — в морге.

Отец редко бывал дома. Однажды он ушел и не вернулся.

Погиб во льдах.

И мать погибла во льдах морга.

Наше теплое, мелкое море тоже иногда замерзает.

Солнечным мартовским днем стоял я на берегу моря в районе забора СРЗ, на котором крупными красными буквами написано было: «Пляж для кожных больных».

Стоял и наблюдал битву отца со льдами.

Черный ледокол набрасывался на голубые горы льда, и был слышен хруст, и осколки льда веером драгоценных камней вспыхивали в голубом небе.

В темных очках, в белоснежном кителе отец стоял на капитанском мостике.

Больше я его не видел.

У меня есть аккордеон. Иногда после вахты я играю на нем. Играть я не умею, так, импровизирую наобум.

Недавно, например, сочинил «Ледяную симфонию», в которой главный мотив — хруст льда.

Повторить ее невозможно.

Посвятил ее отцу и матери.

Перламутровый блеск и звук — это драгоценные камни в небе от столкновения стали и льда, это забор СРЗ, это одноэтажное здание морга среди старых акаций, это ледяные лица родителей среди ледяных цветов…

Я тоже пошел по линии льда, и мой черный ледокол в виде топора, приваренного к лому, взламывает в данный момент бесконечные льды моего запущенного участка, и голубые сколы черного льда ярко вспыхивают на мартовском солнце.

Философия

Сегодня третье февраля. Весна не за горами. Все чаще слышны разговоры о рассаде, навозе, горшочках. У меня тоже есть земля, земельный участок. Там я работаю и отдыхаю с весны до зимы. Иногда в процессе труда и отдыха приходят в голову интересные мысли, наблюдения, чем человек и отличается от остального животного и растительного мира.

Сегодня совсем не скользко. Вот вчера было очень скользко. Нет, позавчера. В арке меня ухватило сквозняком и понесло по льду — едва успел зацепиться за цементный набрызг стены промбанка. Перчатка лопнула. Жаль. Почти новая. Почти не носил. В прошлом году на Двадцать третье февраля подарили на работе. А потом в фотолаборатории выпили. Ликер был красивый, вкусный, но после него было плохо, особенно в районе мебельного комбината. Пришлось выскакивать из троллейбуса. Потом снова сел в троллейбус, уснул и проехал свою остановку. Оказался почти в районе мелькомбината. Человек и спиртное. Тоже ведь категории философские. Как посмотреть, с какой стороны.

Зимой солнечных дней меньше, чем пасмурных. Человек — существо сложное, противоречивое. То много ему кажется солнца, то мало. То море ему подавай, то лес или горы. То сладкое, то кислое, то соленое, то горькое. То белое, то черное. То пушистое, то гладкое.

К философии я приобщился в армии. Условия позволяли. Так получилось. Думал даже пойти по этой линии дальше, в МГУ стал готовиться, да передумал. По другой линии пошел, но думать не перестал.

Вот выйду на пенсию и основательно займусь этим делом.

В троллейбус входит девушка и садится рядом со мной.

Есть нечто в ней такое, что и в той, которую в отпуске встретил. Из армии приехал. В ноябре. В армии заснеженный лес сверкал на солнце, а дома слякоть, грязь, туман, заводские газы. Из бывших друзей — никого. Кто тоже в армии, кто в тюрьме, кто в институте. Пошел к девушке, что провожала в армию, а она в Ейск уехала, замуж за милиционера вышла. Перелез через забор в свой бывший цех, а там сдельная оплата, некогда людям. Вышел на главный проспект города — «Бродвей», а там почти пусто. Где же праздник? Где то, о чем так сладко мечталось в сушилке среди сапог и портянок? Продрог совсем — вышел из дому без пальто, без шапки. Добавил в винподвале к выпитому дома самогону красного вина да и отправился домой. А в автобусе, почти пустом, девушка сидит, в окно смотрит. И захотелось мне сказать ей нечто глубокое, философское, о том, что есть, есть, есть прекрасное в этом прекрасном и яростном мире, только люди почему-то не хотят к нему приобщаться, пугаются почему-то, стороной обходят прекрасное, в мелочи погружаются, погибают в повседневности и умирают, так и не познав ни себя, ни мира, и вот я стал говорить, но тут подкисление пошло волнами, и стало из меня вылетать все выпитое и съеденное, а девушка испугалась. Нет, не испугалась — брезгливо отвернулась и на ближайшей остановке вышла. Сейчас я уже не возбуждаюсь от них. Сейчас они для меня — лишь объект философии. Раньше дрожал, возбуждался, перевозбуждался, сгорал и обугливался, а теперь — спокоен. Ах, сколько драгоценных мыслей, сколько драгоценного времени сожжено в топках того, что называется женщиной.

Вот и рынок. Пора выходить.

Сейчас сала куплю — и домой.

На свете счастья нет, а есть покой и сало.

А слово? Да, и слово, но после сала.

Мы не пошли смотреть

Сегодня состоялась очередная пресс-конференция. Проводил ее Н. В кратком вступительном слове он призвал нас к объективности и взвешенности. Обстановка, сказал он, сложная, но контролируемая. Продовольствие есть. К паводку подготовились. Вопрос с горюче-смазочными материалами решается. Проведен субботник по очистке города от грязи. Наши артисты, художники, певцы и танцоры продолжают радовать своими успехами. Полку писателей прибывает. Футболисты несколько отстают, но и это дело можно поправить. К нам приезжают делегации из других стран. Они считают, что с нами можно иметь дело. Одна из наших средних школ удостоена гранта международного фонда Д. Сороса. К нам приезжал Кшиштоф Занусси. Это знаменитый польский режиссер. Его знает вся Европа. Все это о чем-то говорит. Все не так уж и плохо, если подходить объективно и взвешенно, а не заниматься выискиванием лишь негативного.

На вопрос, куда исчезли деньги, он ответил, что всю прошедшую ночь он провел без сна. «Все уже спали, а я не спал, я думал. Где выход? Как вытащить этот огромный и противоречивый груз? Как преодолеть сопротивление противников и сомнение сомневающихся? Я ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Иногда мне казалось, что это конец. Мне казалось, что я похож на тренера без футболистов, на продавца без товара, на проститутку без клиентуры, на Горбачева в Форосе, на Хасбулатова в Лефортове, на Кшиштофа Занусси, которого мировое сообщество вдруг объявило самым бездарным режиссером года.

Стеклянный шар вращался, сверкал и резал глаза. По взмаху клетчатого флага моторы взревели, и зачехленные, пронумерованные, шлемоголовые гладиаторы, вставая на дыбы, скользя, заваливаясь и падая, бросились с места в карьер, и все вокруг окуталось выхлопными газами, и дым понесло в сторону реки, скал и дома, затерянного среди садов пригородного совхоза, где в одиночестве и запустении доживал свой век мой отец, — и уже не было слышно звуков гобоя из известкового барака, где среди воров и пьяниц упорно продолжал готовиться к поступлению в консерваторию мой одноклассник, а грязью из-под колес был забрызган новый плащ некрасивой дочери директора интерната, и она бросилась бежать в сторону скал…